Luka - Рассказы

Замысловатенький

Ковригин Николай Пантелеймонович был замысловатеньким, не то, что бы совсем уж замысловатым, а так немножечко замысловатеньким, совсем слегка. Даже супруга его Элен не раз ему об этом говаривала. Бывало сидят они на веранде, а она от книги глаза подымит, смотрит на Николая долго-долго, а потом и молвит задумчиво: «Экай вы, Ковригин, замысловатенький. Что-то в вас есть эдакое». Николай довольно улыбается и, хитро прищурившись, гладит бородку.

Вообще живётся Ковригину фривольно. Окружён он дамской лаской и вниманием со всех четырёх сторон. Всё оттого, что в доме его, кроме него самого обитают одни женщины: супруга - Элен Феоклистовна Ковригина, маменька - Аглая Егоровна Ковригина, сестрица – Ульяна Пантелеймоновна Ковригина и тётушка (сестрица маменьки его) – Аида Егоровна Жирова. Ранее с ними жила ещё Розана Филипповна Часаква – матушка супруги Николая, мордвинка, но она куда-то делась и её так никто и не смог сыскать, а потом об ней и вовсе забыли.

Очень уважает Николай Пантелеймонович Ковригин ромашковый чай. И все женщины его, зная об энтой его слабости, всячески стараются угодить ему. Проснётся Ковригин, потянется сладко, блаженно прокряхтит, а супруга его Элен уж тут как тут на подносе ему чашку ромашкового чаю несёт. Потом, соблюдя утренний туалет, Ковригин спускается в столовую, а там, глядь, матушка евойная к завтраку тоже ромашкового чаю преподносит. Откушавши, Ковригин газетку почитывает, да сигару покуривает, а потом достаёт из жилетного кармашка часы, смотрит на них и говорит: «Пойду, как я моцион совершу» и направляется в прихожую, а там сестрица его Ульяна с чашкой всё того же ромашкового чаю поджидает. Выпивает Николай Пантелеймонович и эту чашку, выходит из дому, идёт за ворота, а тут его тётушка Аида Егоровна догоняет. «Возьми», - говорит, «Коленька, узелок вот этот». «А что в узелке-то, тётушка?», - игриво спрашивает Ковригин, хотя сам прекрасно знает ответ. «Там, два фунта заварки ромашкового чаю», - отвечает Аида Егоровна. «Зачем же она мне с собой?», - задорно подмигивая тётке, вопрошает Николай Пантелеймонович. «Возьми, возьми, милок, мало ли что», - отвечает тётка и тоже начинает подмигивать. Тут уж они оба со смеху покатываются, и друг другу пальчиком грозят.

Так и жил Ковригин Николай Пантелеймонович двадцать пять лет, жил счастливо и беззаботно. Пока не приключилось у него вздутие живота. Повели тогда его к доктору Бубликову. Доктор Бубликов осмотрел Николая Пантелеймоновича и говорит: «Вам, милейший, надобно чай ромашковый прекратить потреблять. Я бы даже сказал, совсем вам его невозможно пить». «Как же это?», - удивляется Ковригин. «А вот так», - отвечает доктор Бубликов и выдворяет всё семейство Ковригиных из своего кабинета.

Началось теперь у Николая Пантелеймоновича совсем иное житьё-бытьё. Просыпается он, сидит на кровати, прислушивается, нет, не несут ему более ромашкового чаю. Совершает он утренний туалет, спускается в столовую, а и там только кофий да марципаны. Пролистывает газетку, сигару курит, достаёт часы из жилетного кармашка, говорит: «Пойду, как я моцион совершу», направляется в прихожую, бах! пусто в прихожей. Выходит Ковригин за ворота, останавливается, ждёт, что вот сейчас тётка выбежит с узелком, но, увы, и тётки нет. Приуныл, захандрил Николай Пантелеймонович. «Как же теперь быть мне?», - спрашивает он сам себя и не находит ответа.

Прошёл месяц и начал Ковригин постепенно умом трогаться. В начале перестал он за волосами следить. Ходит все дни лохматый и нечёсаный. А ежели, кто пытается к нему с расческой подлезть, он тут же по-собачьи принимается лаять и на кухню под стол убегает, где сидит и рычит цельный час, а то и все два. А однажды выкинул этакое коленце: бегает по дому всё ищет чего-то, бормочет себе под нос. Элен, супруга его спрашивает: «Что вы ищите, дорогой мой Ковригин?». Николай Пантелеймонович останавливается, кидает на жену подозрительный взгляд: «Где цилиндр, что от батюшки моего остался? Где трость и перчатки белые?» «Да зачем же они тебе, Ковригин?», - удивляется Элен. «Пойду свататься к барышне с приданным, мне только бы цилиндр, перчатки и трость найти, а уж там…», - отвечает Николай и вновь принимается всё в доме вверх дном переворачивать. «Да в своём ли ты уме, Ковригин? Ведь нельзя тебе свататься», - возмущается Элен. «Это от чего же?», - злобно бросает Николай Пантелеймонович. «Я твоя законная супруга, Ковригин. Где же это видано, чтобы при живой жене муж свататься ходил». «У-у-у, смотри у меня!», - Ковригин корчит жуткую гримасу, грозит Элен кулаком и, залаяв по-собачьи, бросается на кухню под стол.

Уныние наполнило дом Ковригиных. Все будто тени, бродят притихшие, на цыпочках, говорят шёпотом, гостей больше не зовут, да и сами никуда не ходят. Врачей и профессоров побывало, не счесть. Да, только никто толком сказать не может, что же это с Николаем Пантелеймоновичем такое делается, и как с сей напастью бороться. Отпаивают дамы Ковригины Николая пустырником да настоем валерианы, ведь стал он буйным и невменяемым. Такие номера иной раз выворачивает, что хоть святых выноси. Жалуется Аглая Егоровна Элен Фиоклистовне: «Представляешь, душечка, полезла я третьего дня в чулан за горохом, а наш Коленька уж там сидит. И как это он только в запертый чулан пробрался, ума не приложу. И ведь не просто так он там сидит. Прутики из веника все вынул, да и себе их в нос вставил. Я говорит, жук, и в связи с этим обстоятельством, прошу мне овсяных печений подать. А иначе грозился, стыдно сказать, штаны снять и в таком срамном виде выйти на улицу средь бела дня и камаринского исполнить при всём честном народе. Я испугалась, послала Аиду в лавку за печеньем, а сама его на ключ заперла. Вернулась Аида, принесла печенье, даём мы их Коле, а он откусил разок и говорит, теперь уж не жук я, тепереча я блоха римская и как кинется на нас. Мы в крик, да по углам разбежались, а он на чердак забрался и плачет там. Я его уговариваю, сынок слезай, что приключилось, не плачь. А он отвечает, жалко мне, маменька. Я спрашиваю, кого же тебе жалко? Вас, говорит, маменька и жалко. Ну, думаю, может немного разум к нему вернулся. Но он дальше продолжает, жалко мне вас маменька, ведь вы скоро в куб обернётесь, как мне потом за вами уход держать. Ведь у вас и рта-то не будет, только ушки одни. Так вот». «Да-а-а», - вздыхает Элен, - «А, нынче утром, аккурат, когда вы с Аидой Егоровной в церкви были, он новую штуку учудил. Завернулся в обои и говорит, я цигарка не кем не скуренная, а ну, скурите-ка меня. И к печке кинулся, подпалил себя. Еле мы его с Ульяной спасли, да пожар предотвратили». Вздыхает Элен, вздыхает Аглая Егоровна, но что толку, от их вздохов. Всё напрасно. Так и остался Николай Пантелеймонович Ковригин до конца дней своих наиполнейшим идиотом.

Умер Ковригин на Покров. Выпал снег, ударили первые морозцы. Землю на кладбище рыть было тяжело. Поплакали женщины, помянули его, сидят, молчат в траурных платьях. И вдруг Элен говорит: «А не желаете ли чаю ромашкового испить?» Переглянулись барышни и ну давай хохотать. Смеются, а сами понимают, что смех этот нехороший, но никак остановиться не могут. Потом Элен добавляет: «Может нового себе Ковригина заведём, а-то скучно без мужичка-то в доме будет. Как вы, Аглая Егоровна, считаете?» И опять прыснули женщины со смеху. «Это славно ты, душечка, придумала», - отвечает ей сквозь смех Аглая Егоровна, - «И впрямь, отчего не завести». «Мы его чаем ромашковым поить будем», - присоединяется к ним Ульяна Пантелеймоновна. И вновь комнату наполняет звонкий женский смех. Весело и радостно на сердце у них. Давненько так от души не смеялись дамы Ковригины. Этаким манером они весь вечер и просидели, всё никак успокоиться не могли, а на утро распахнули в доме все окна, нарядились в свои лучшие платья, причёски навели невероятные, белую скатерть на стол накрыли, самоварчик поставили, баранок связку, варенье земляничное и даже патефон завели. Расцвели дамы Ковригины, сияют точно сапфиры, весной все пышут. Счастье кругом да веселье.

А Николай Пантелеймонович Ковригин лежит в землице сырой и размышляет: «Вот она, какая паскудная жизня у меня вышла. Чёрт знает что, а не жизня. И ведь поздно, всё, назад её не воротишь. Вона, как бабы могут существование человеку отравить. Дуры!» Вздохнул Николай Пантелеймонович последний раз и разложился. Вознеслась душа его на лазоревы небеса. Идёт Ковригин по райскому саду, а на встречу ему архангел Гавриил с трубой. Подходит и говорит: «Не дуры они, Коленька, жизнерадостные просто». Стоят молчат оба, глаза потупили. «Вот», - прибавляет Гавриил. «Да уж», - соглашается Николай Пантелеймонович, «Добавить нечего». Нам тут тоже добавить нечего, посему, всё, конец истории.